Писателю не может быть безразличен читатель, его вкусы, его потребности. Это не значит, что к читателю надо приспосабливаться. Искусство должно быть «немножко впереди» читателя. Искусство формирует душу – это элементарная истина. Но формирование идет непросто и нелегко.

Естественное движение искусства – это преодоление изначальной читательской консервативности. Каждый значительный, тем более – великий художник раздвигает наши представления о мире и о возможностях его постижения, испытывает наши вкусы и представления, иногда так резко, что мы далеко не всегда способны, особенно сразу, «приспособиться» к новому знанию, новому открытию.

Эта консервативность не только эстетическая, но и психологическая. Иногда говорят: «Я не люблю Достоевского». И признаются: «Тяжелый писатель». В большинстве случаев вернее сказать: «Я боюсь оставаться с ним наедине». Ибо сострадание героям Достоевского обнажает свой первоначальный смысл: со-страдание, – читая его, в самом деле приходится страдать вместе с ним, и не всякая душа испытанно встречает болевые ощущения.

Этот консерватизм нашего вкуса приводит порой к непростым отношениям между художником и читателем. История искусства это подтверждает.

Пушкин, смолоду еще похожий на предшественников, на Батюшкова или Байрона, хотя и никогда не бывший ничьею тенью, – романтический, более привычный Пушкин мгновенно стал кумиром публики. А по мере того как поэзия его становилась мудрее, зрелее и – при всей своей прозрачной легкости – сложнее, число понимающих его становилось меньше.

Конечно, тут нет общей закономерности. Бывает и по-другому. С Пушкиным было так. Тургенев в речи, произнесенной на открытии памятника Пушкину, имел право горько сказать: «Он ощутил на себе охлаждение современников...».

Непонимание было разных степеней и принимало разные формы. Один из ближайших друзей, сам огромный поэт, Баратынский – и тот не вполне умел оценить мощь пушкинского ума. И это один из умнейших людей России. Что же сказать о «черни», нередко встречавшей пушкинские шедевры с глумлением.

Между прочим, обратим внимание на одно различие. Баратынский радуется, поняв, что был несправедлив к Пушкину. Куплетисты ликуют потому, что – с их точки зрения – Пушкин «ослабел». Разница немалая. И закономерная.

С прочтением каждой новой книги (и особенно новой в смысле не очередности, а новизны) в нашем сознании возникает некий новый отпечаток, стереотип. Первый, второй, третий, тысячный… Каждый стереотип расширяет наше представление о возможностях литературы и – опосредствованно – о мире. Чем меньше прочли мы книг, не похожих одна на другую, тем меньше возникло стереотипов, тем труднее нам допускать новые варианты. Чем больше – тем возможнее допущения, тем охотнее мы согласимся, чтобы наши знания о мире и об искусстве раздвигались и дальше.

Понятно, мы говорим не об оригинальности, а о том, что открывает нам новые возможности постижения мира и нас самих. Труд души становится внутренней необходимостью, духовной жизнью, счастьем. Счастьем, не сравнимым с тем удовольствием, которое доставляет «легкое» чтение – хотя бы тех же детективов. «Душа обязана трудиться...». Обязана – ради всех, ради общества, но и ради себя самой, чтобы обогащаться и расцветать.